Ставровский Евгений Романович

Увеличенная фотография (JPG, 509 КБ)

Родился 17 февраля 1938 года в Москве. В 1939 году отца Евгения Романовича, выпускника строительного института, распределили в Прибалтику, поэтому Ставровские встретили войну в Риге, откуда уехали в Москву прямо перед оккупацией Латвии фашистскими войсками. Из Москвы отца Евгения Романовича направили на Север — на строительство городков вдоль Печорской железной дороги. Все военные годы семья провела на Севере.

В 1955 году Евгений Ставровский окончил в Печоре среднюю школу с серебряной медалью и поступил в МГУ на механико-математический факультет. В 1960 году, после университета, уехал в Африку. 2 года преподавал математику в Конакри. По возвращении устроился на работу во ВНИИГАЗ. Стаж работы в ОАО «Газпром промгаз» — 6 лет. Живет в Москве.

Воспоминания:

«…Мой родной дядя по отцовской линии был убит в самом начале войны, даже не успев взять в руки оружие. Эшелон, в котором везли ополченцев, подвергся налету вражеских самолетов.

Второй дядя служил на Северном флоте — в морской пехоте. Победную весну встречал в Праге. Войну прошел, как заговоренный, — без ранений и контузий. 9 мая 1945 года, отметив День Победы с друзьями, провалился в люк. Сломал ногу и потом всю жизнь хромал.

Дядя по материнской линии попал в плен к финнам еще в 1940 году. 6 лет был в плену, где сумел выжить только благодаря своей силе воли да тому, что разбирался в механизмах и смог устроиться механиком. Дядя не любил говорить о войне, рассказывал только о нечеловеческих условиях, в которых жили пленные советские солдаты. После освобождения из плена на три года был отправлен в лагеря.

Всю войну родители работали, а я сидел с младшей сестренкой, которая родилась в 1943 году. Даже кашу ей варил, хотя сам был еще совсем маленький. В войну с продуктами было очень плохо, но мне особенно запомнился страшный голод 1946 года. Год был неурожайный, к тому же закончился ленд-лиз. По карточкам давали жидкий хлеб из овса, и иногда, чтобы отоварить карточки, приходилось выстаивать огромные очереди.

В войну я часто выступал в госпиталях и даже в лагерях — читал стихи, пел песни. За это кормили. Среди заключенных было очень много политических, разлученных с семьями. Они скучали по детям, тянулись к нам. Видел пленных немцев, румын, венгров. От голода, холода, российских морозов они нередко теряли человеческий облик.

Хорошо помню 9 мая 1945 года. Ночью началась какая-то немыслимая стрельба: военные палили из чего только было можно. Народ ликовал, выскакивал на улицу кто в чем. И это было в маленьком поселке из десятка домов.

В школу я пошел осенью 1945 года в Сольвычегодске. Под школу был приспособлен двухкомнатный дом. В каждой комнате стояло два ряда парт. За одним сидели ученики первого класса, за вторым — третьего. А в другой комнате, соответственно, — второклассники и ученики четвертого класса. А так как я научился читать и писать еще до школы и программа первого класса мне была неинтересна, то я с огромным удовольствием слушал то, что учитель говорил третьеклассникам. Учителя у нас были из этнических немцев.

В школе не кормили. Чтобы заглушить чувство голода, мы брали с собой и жевали жмых, который был хоть и безвкусным, но имел запах подсолнечного масла. Самым вкусным лакомством нашего детства были ириски. Они продавались в школьном буфете, но это позже, когда я учился в третьем и четвертом классе.

Писали мы мелом на вырезанных из толи прямоугольниках. Дома вечерами занимались сначала при свете лучины. А уж потом появились керосиновые лампы.

Помню, как много было после войны инвалидов — безруких, безногих калек, которые передвигались при помощи палочек, костылей или на самодельных самокатах; обожженные и контуженные танкист. Да и безотцовщина была страшная…»